Читаем с Grazia: что носила Анна Ахматова и как она стала иконой стиля
«Вы не можете себе представить, каким чудовищем я была в те годы, — рассказывала Ахматова Лидии Чуковской о своей юности в Одессе. — Вы знаете, в каком виде тогда барышни ездили на пляж? Корсет, сверху лиф, две юбки — одна из них крахмальная — и шелковое платье. Наденет резиновую туфельку и особую шапочку, войдет в воду, плеснет на себя — и на берег. И тут появлялось чудовище — я — в платье на голом теле, босая. Я прыгала в море и уплывала часа на два. Возвращалась, надевала платье на мокрое тело — платье от соли торчало на мне колом. И так, кудлатая, мокрая, бежала домой». Конечно, в этом прелестном облике юной Ахматовой (тогда еще Горенко) сложно разглядеть «чудовище». Скорее непокорная дикарка, отважная девочка в желтом платье из поэмы «У самого моря», отвергающая законы приличия ради свободы, почти что русалка — веселая, смелая, дерзкая. Хотя плавание считалось в то время отнюдь не женским увлечением, Ахматова плавала превосходно и гордилась своей выносливостью. «У меня и тогда уже был очень скверный характер. Мама часто посылала нас, детей, в Херсонес на базар, за арбузами и дынями. В сущности, это было рискованно: мы выходили в открытое море. И вот однажды на обратном пути дети стали настаивать, чтобы я тоже гребла. А я была очень ленива и грести не хотела. Отказалась. Они меня бранили, а потом начали смеяться надо мной — говорили друг другу: вот везем арбузы и Аню. Я обиделась. Я стала на борт и выпрыгнула в море. Мама спросила их: "А где же Аня?" — "Выбросилась". А я доплыла, хотя все это случилось очень далеко от берега...».
В воде Ахматова чувствовала себя как рыба, а на суше иногда могла стать «женщиной-змеей». «Гибкость у нее была удивительная — она легко закладывала ногу за шею, касалась затылком пяток, сохраняя при всем этом строгое лицо послушницы», — вспоминала соседка Гумилевых по поместью Вера Неведомская. Похожие воспоминания и у Л. С. Ильяшенко-Панкратовой, исполнительницы роли Незнакомки в блоковском спектакле Всеволода Мейерхольда: «С Ахматовой я встречалась только в "Бродячей собаке" ... Разойдясь, Ахматова показывала свой необыкновенный цирковой номер. Садилась на стул и, не касаясь ни руками, ни ногами пола, пролезала под стулом и снова садилась. Она была очень гибкой». Способности своего тела Анна Андреевна однажды продемонстрировала и на знаменитой «Башне» поэта Вячеслава Иванова: «Один раз на ковре посреди собравшихся Анна Ахматова показывала свою гибкость: перегнувшись назад, она, стоя, зубами должна была схватить спичку...». Там же, на «Башне», случился ее дебют как поэта. Естественно, Ахматова волновалась и (как потом вспоминал стоявший за ней в очереди на чтение поэт) от волнения дрожала коленками, так что ее длинная черная юбка приходила в движение и чуть колыхалась.
Ахматова предпочитала юбки, подчеркивающие ее стройную фигуру, длинные, до щиколоток, и такие узкие, что приходилось поднимать ткань почти до колен, чтобы сесть в экипаж. Этот остро модный фасон был разработан Полем Пуаре — легендарным французским кутюрье, освободившим женщин от оков корсета, но сковавшим им шаг по модной прихоти самих же француженок. Узкую юбку Пуаре придумал для актрисы Сесиль Сорель, роль которой предполагала статичное пребывание на сцене рядом с колонной. Начало века — время, когда во многом именно сцена задавала все модные тенденции. Неудивительно, что необычный фасон тут же приглянулся парижанкам своей элегантностью и стал очень популярным, несмотря на все неудобства. В подобной юбке можно было ходить, только семеня маленькими шажками, будто бы прихрамывая. Во время свадебного путешествия в Париж Ахматова отмечает тенденцию на так называемые хромающие юбки: «Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupesculottes), то почти пеленали ноги (jupes-entravees)». Анна Андреевна запечатлена в подобной юбке на рисунке Анны Зельмановой 1913 года. В родовом имении Гумилевых Слепнево Анну Андреевну даже не признали, подумали, что «хранцуженка» приехала. Соседка Гумилевых вспоминала: «Ходит то в темном ситцевом платье вроде сарафана, то в экстравагантных парижских туалетах (тогда носили узкие юбки с разрезом)».
<...>
Кстати о шляпках: они были излюбленным аксессуаром Анны Андреевны. Следуя моде начала века, Ахматова могла появиться в цветах и перьях. «На ней было белое платье и белая широкополая соломенная шляпа с большим белым страусовым пером — это перо ей привез только что вернувшийся тогда из Абиссинии ее муж — поэт Н. С.Гумилев», — вспоминала Надежда Чулкова. Возможно, это то самое перо, которое «задело о верх экипажа...» в стихотворении «Прогулка» (1913). Вот как писал Виктор Шкловский о творчестве Ахматовой: «Она восстанавливала конкретный жест любви, ее женщина в стихах имела перья на шляпе, и перья задевали о верх экипажа. В те времена появились автомобили, а автомобили имели специальное возвышение для дамских перьев».
О том же пере упоминает Марина Цветаева: «Ахматова пишет о себе — о вечном. И Ахматова, не написав ни одной отвлеченно-общественной строчки, глубже всего — через описание пера на шляпе — передаст потомкам свой век». Искусствовед Екатерина Кардовская вспоминала у юной Ахматовой «шляпу из бронзовой соломки, украшенную черными бархатными ромашками». Об эпохе 1910-х Анна Андреевна говорила: «Это было тогда, когда я заказывала себе шляпы». Позднее Ахматова предпочитала простые фасоны шляпок, например клош.
<...>
Бледность, как и лиловый цвет, тоже характерная примета эпохи декаданса. Стало модно пудриться, до этого макияж считался приметой падших женщин или актрис. Пудры не жалели, так что лицо становилось болезненно бледным. Иногда для пущей белизны в пудру добавляли свинец и мышьяк. Такая красота упадка, декаданса, болезненной худобы ценилась.
Некоторые даже капали в глаза белладонну, чтобы зрачок расширялся и глаз лихорадочно блестел. Женщины рисовали себе румянец. Обычно румянец у нас ассоциируется со здоровьем. Но представьте себе этот румянец на фоне общего томного и изможденного вида барышни. У вас получится образ прямо противоположный здоровью — образ романтичного страдания и красивого увядания. Такой яркий румянец ассоциировался с чахоткой, когда щеки горят на бледном лице. Кстати, сестра Ахматовой умерла от туберкулеза, и сама Анна Андреевна долгое время считала, что ее ждет та же участь и жить ей совсем недолго. Она вспоминала: «В десятых годах однажды у Сологуба — или устроен Сологубом? — был вечер в пользу ссыльных большевиков. И я участвовала. Я была в белом платье с большими воланами, с широким стоячим воротником и в страшном туберкулезе».
Что касается косметики, Ахматова красилась, причем в пожилом возрасте тоже, что почему-то не одобряла Лидия Чуковская: «Я таких зрелищ не люблю. Многим и многим косметика к лицу, но не Анне Андреевне». Любопытно, имела ли в виду Ахматова силу макияжа, произнеся свое знаменитое: «Я всю жизнь могла выглядеть по желанию: от красавицы до урода»? Или дело тут вовсе не в косметике, а в ее тайных чарах как женщины и как поэта?