Читаем с Grazia: что такое внутренний голос матери и можно ли его заглушить

Этот процесс происходит как в прямом, так и символическом смысле. Я помню, как примеряла помаду и одежду моей матери, и для игры, и чтобы почувствовать себя ею. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что мне хотелось усвоить ее власть надо мной: я хотела быть такой же великой и громкой, как она, чтобы могла орать ее голосом, а не своим, и заставить ее плакать одну в своей комнате. Даже тогда я понимала, что не хочу быть как она, потому что я ею не восхищалась.

Игра была совсем другой, когда моя собственная дочь притворялась Пэгги Энн — моим настоящим именем, которым меня никто не называет с тех пор, как я была маленькой. Вместе с надеванием моих украшений, макияжа, одежды и каблуков, это включало немного актерства, в котором я могла видеть себя так, как она видела меня. Ее сниженный голос становился похожим на мой, и она морщила лоб так же, как я, когда говорила. Иногда в роли Пэгги Энн, она просто была «гламурной» с блестящей помадой и тенями для глаз, моими серьгами, важно ступая в моих туфлях на высоких каблуках. Иногда она «читала» своей кукле историю, понарошку выпекала печенье или лечила воображаемую «травму», но я иногда слышала, как ее голос подражал другому тону, знакомому ей. Голос был твердым и не совсем милым, без сомнения, так она слышала меня и обращалась к своей кукле своим собственным именем, формальным именем, которое я использую только, когда раздражена: «Нет, Александра, уже хватит. Мама на телефоне. Подожди, пока я закончу».

Недавно я спросила ее, слышит ли она когда-нибудь мой голос в своей голове, и немного помолчав, она сказала: «Конечно. Но не всегда». Признаюсь, что не нашла в себе смелости спросить, что же этот голос говорит. Я с горячим желанием надеюсь, что он говорит ей, что она просто великолепная молодая женщина и успокаивает, когда ей это нужно. Конечно, это не то, что мамин голос в моей голове говорит мне — ни сейчас, ни когда-либо. Этот голос сейчас звучит тише, спустя все эти годы — двадцать лет прошло с тех пор, как я слышала ее, но я бы не назвала его беззвучным. Я давно не видела сны о своей матери, но в последние недели, когда я работала над этой главой и слушала истории других женщин, неудивительно, что они вернулись. Мой сон свидетельствует о силе материнского голоса.

Во сне мать и я ссоримся; я все еще маленькая, а она возвышается надо мной. Мы кричим друг на друга, но я смутно осознаю, что мы находимся в моем доме в Вермонте, а не в квартире, где я выросла в Нью-Йорке. Наши голоса становятся все громче и громче, и наконец я кричу: «Ненавижу тебя». Во сне она рыдает, и я чувствую удовлетворение, потому что наконец-то заставила ее плакать. Именно этот момент пробуждает меня в 3 часа утра, и я обнаруживаю себя в постели рядом со спящим мужем. Я сразу понимаю, почему этот сон важен, потому что на самом деле я никогда не видела, чтобы моя мать пролила хоть одну слезу из-за меня — ни разу, никогда, даже когда я исполнила свое обещание больше никогда не разговаривать с ней. И даже спустя все эти годы ее молчание причиняет мне боль сильнее, чем все, что она говорила или делала со мной. Она показывает мне, насколько я была не важна для нее.

Отсутствие материнской любви оставляет пустоту, которая может быть заполнена иногда отчаянными и ошибочными попытками материнства к самому себе. В своей книге «Дочери без матерей. Как пережить утрату» Хоуп Эдельман справедливо связывает опыт дочерей, потерявших своих матерей, и тех, у кого никогда не было их любви: «Эта пустота превращает девочек в эмоциональных накопителей. Привыкшие получать меньше, чем они хотят или нуждаются, они пытаются поглотить все, что только могут, как можно быстрее, как будто избыток сегодня обеспечивает запас на завтра. Последовательные отношения, попытки переедания, чрезмерные траты, алкоголизм, наркомания, кражи в магазинах, чрезмерная самореализация — все это их попытки заполнить эту пустоту, подавить чувства горя и одиночества, и получить заботу, которую они чувствуют, что потеряли или никогда не имели».

В своих мемуарах «Потерянная девушка» писательница Керри Коэн рассказывает, как после ухода из семьи ее отца мамина нужда всасывала воздух из жизни, не оставляя места для эмоционального дыхания для ее двух дочерей. Ее мать буквально бросила ее и ее сестру, чтобы осуществить свою мечту стать врачом, оставив их под опекой отца, человека, который сам был потерян и эмоционально отсутствовал во всех важных смыслах: «Моя потребность в чувстве любви и меньшем одиночестве привела к попыткам удовлетворить эту потребность мальчиками, мужчинами и сексом». Коэн подтверждает наблюдение Хоуп Эдельман, добавляя в список тщетных попыток заполнить внутреннее пространство, оставленное отсутствием любви, говоря, что ее история — «это история любой девочки, которая оказывается в боли, а затем принимает решение что-то с этим сделать. Некоторые девочки обращаются к анорексии, другие к алкоголю, наркотикам, селфхарму, спорту, амбициям. Я выбрала распущенность». Неудивительно, что заполнение этой пустоты таким образом приводит Коэн только к еще большей пустоте в конце.

<...>

Контроль становится значимой темой, когда дочери говорят о потенциально саморазрушительном поведении, развившемся в ответ на обиды или отвержение от матери. В своей книге «Когда еда — это любовь» писательница Джанин Рот — дочь физически жестокой матери и эмоционально отсутствующего отца — исследует связь между нарушениями пищевого поведения и защитой себя. Она пишет: «Как у детей, у нас нет ресурсов, нет силы принимать решения в нашей ситуации. Нам нужны наши семьи для еды, уюта и любви, иначе мы умрем. Если мы чувствуем, что боль вокруг нас слишком интенсивна и мы не можем уйти или изменить это, мы отключим ее. Мы будем переключать свою боль на что-то менее угрожающее: компульсию». Но, как объясняет Рот, эти компульсии, которые начинаются как акты самозащиты, в конечном счете мешают тому, что дочери действительно нужно. Они препятствуют самооткровению, самооценке и любви. Она говорит просто и ясно: «Невозможно быть одержимым едой или чем-либо другим и быть понастоящему близким с собой или другим человеком; просто недостаточно места». Для некоторых дочерей это поведение будет препятствовать их собственному исцелению. В своей книге «Материнская забота о себе» психотерапевт Эвелин С. Басофф описывает как дочери с заботливыми и защищающими матерями способны «поглощать ее исцеляющий дух, чтобы он естественно стал их частью — внутренней матерью, которую мы можем впоследствии призвать, чтобы утихомирить эмоциональное страдание, которое неизбежно в жизни». В отличие от этого, нелюбимые дочери не имеют «внутренней матери», на которую можно положиться, и заменители могут стать единственным ответом, как отмечает доктор Басофф: «Для некоторых алкоголь — это средство, которое согревает, заполняет и обезболивает внутреннюю пустоту или боль — становится успокаивающей матерью... Для других еда символизирует питающую матерь. А для некоторых сексуальный партнер является компенсацией за отсутствующую успокаивающую матерь».

Глубокая потребность дочери в эмоционально отсутствующей матери или даже в жестокой матери парадоксальным образом сосуществует с болью и страданием, которые эта самая мать причинила ей. Нигде этот парадокс не иллюстрируется лучше, чем в тревожных и сжато написанных мемуарах Кэтрин Харрисон «Узел матери». Мать Харрисон была всего восемнадцати лет, когда родила ее вскоре после спешно устроенного брака с отцом; через год ее мать развелась с ним, и ее отец фактически был изгнан из жизни Харрисон. Решение матери иметь ее — вместо того чтобы сделать аборт — было попыткой освободиться от своей собственной матери, ревнивой женщины, которая, по словам Харрисон, препятствовала каждой попытке ее единственной дочери стать независимой. Харрисон должна была стать «заместителем» для своей матери — «заложницей», оставленной матерью своей матери, бабушке, которая воспитывала Харрисон после шести лет. Мемуары начинаются с того, что Харрисон, уже сама являющаяся матерью троих детей, снова борется с анорексией и депрессией, годы спустя после смерти своей матери, и становится ясно, что она еще не освободилась от нее. Харрисон возвращается к терапии, и, возможно, самый выдающийся момент в мемуарах происходит, когда аналитик поднимает глаза и просто говорит: «Твоя мать была садисткой». Ужасное противоречие ситуации — то, как потребность в материнской любви находится в равновесии с болью и страданием — развивается так, что Харрисон в следующей сессии возвращается, чтобы защищать свою мать.

Она оспаривает оценку своего аналитика, говоря, среди прочего: «В любом случае, не подразумевает ли садизм сознательное жестокосердие? Сознательное намерение причинить боль? Какими бы ни были ее действия, моя мать этого не делала... она не стремилась нанести мне вред. Что бы ни произошло, произошло в момент — это не было преднамеренным». Наконец Харрисон понимает, что она сделала, как она «приняла» свою мать и «переделала ее внутри себя, не позволила ей уйти». Наконец, терапевт спрашивает Харрисон, почему она не может отпустить свою мать — своего врага и противника, в конце концов. Ее ответ звучит, освещая центральный парадокс нелюбящей матери и нелюбимой дочери, и позволяет нам заглянуть сквозь опыт одной женщины и увидеть, как отсутствие материнской любви и вечное стремление к ней могут стать основой для идентичности дочери: «Кто я была бы без своей матери? Всю жизнь я понимала себя как ее ребенок, как ребенок, который стремился заставить ее полюбить меня. Без нее останется все это... эта... осталась бы эта пустота внутри». В этот момент Харрисон осознает перед собой выбор: отпустить свою мать и свое стремление к ее любви, чтобы сохранить любовь, которая уже есть в ее жизни, любовь мужа и троих детей.

Пример Харрисон является крайним — как и обстоятельства ее детства и юности, но то, как потребность в матери и потеря матери или лишение ее могут стать центральной частью идентичности дочери, не является исключением. Поскольку опыт раннего и позднего детства внутренне встраивается в то, что доктор Стивен Банк назвал «секретной надписью» или «шаблоном» для отношений, отрываться от материнской линии будет непросто для многих дочерей. Но это возможно. Не всегда, конечно, и не всегда полностью — но это возможно тем не менее.