Читаем с Grazia: доктор филологических наук рассказывает о чувстве страха и его роли в нашей жизни
Чувство страха — одна из важнейших эмоций, которая движет не только людьми, но всеми живыми существами. Вместе с тем страх человека и страх животного имеют довольно существенные различия: страх у людей в значительной мере формируется культурой. Поскольку культура (в широком понимании — система ограничений, накладываемая общностью людей на естественное, биологическое поведение) никогда не бывает едина, а создается определенными эпохами и отдельными сообществами для самих себя и разные типы культуры могут иметь весьма различные системы ценностей и ограничений, то и понимание страшного в разных культурах тоже совершенно разное. Взрослым часто бывают непонятны или кажутся смешными страхи детей, а детям решительно безразличны страхи взрослых, людям одной социальной группы страхи тех, кто принадлежит к другому сообществу, могут быть непонятны, смешны, малозначительны, а то и вовсе незаметны. То же можно сказать и о страхах XIX века в восприятии современного человека. Фольклор как система не только текстов, но и практик, верований, инструментов коммуникации, правил, ограничений и предписаний, естественно, отражает и страхи — их основания, репрезентации, последствия и способы преодоления. При этом как не монолитен фольклор вообще (сельский, городской, детский, взрослый, общий или принадлежащий той или иной социальной группе, региону, эпохе), так не едины представления о страшном, способы его репрезентации и борьбы с ним.
Если говорить о «классическом» деревенском фольклоре, который базируется на доиндустриальной системе представлений о мире, присущей по преимуществу крестьянству, и который до сих пор живет, приспосабливается к современным условиям жизни и в известной мере продолжает регламентировать жизнь сельских жителей и не только их, то следует отметить существенное различие понятий страх и испуг. Эти, с точки зрения стороннего наблюдателя, идентичные понятия демонстрируют разительное отличие.
Испугом (а также исполохом, переполохом) в традиционной культуре называют и особое болезненное состояние, и его причину — человек испугался чего-то, как правило, внезапного: лая собаки, крика агрессивно настроенного человека, нештатной ситуации. Тут можно говорить о естественном, биологическом страхе, возникшем внезапно под воздействием внешних событий и не оставляющем времени и возможности для самоуспокоительной рефлексии. Испугу поэтому в большей мере подвержены дети, со взрослыми он случается реже, хотя тоже вполне возможен. В результате человек заболевает, причем весьма размытые симптомы болезни испуг напоминают симптомы другой «фольклорной» болезни — сглаза: слабость, сонливость днем и бессонница ночью, тремор, эпилептические припадки. Можно предположить, что «механизм действия» обоих заболеваний (точнее — их причин) примерно одинаков. При сглазе (оговоре, уроке, прикосе и т. п.) его виновник, непроизвольно посмотрев с удивлением или восторгом на тот или иной объект (человека, животное, растение), подумав или сказав о нем хорошее, позавидовав, как бы лишает этот объект назначенной ему доли общего благополучия, в которое входит душевное и телесное здоровье, привлекательная внешность и хорошее физическое состояние. Испугавшись чего-либо, человек теряет эту же самую долю.
Таким образом, можно сделать заключение о символической материальности испуга, который может быть снят (он может также сдуваться или просто забираться) с жертвы и отправлен куда-либо, где не будет представлять опасности для людей. Близость сглаза и испуга подчеркивается формулировкой бояться глаза, то есть быть подверженным сглазу.
Такие комплексы страха формируются длительно, постепенно приобретая новые смыслы и зачастую утрачивая старые, но оставаясь актуальными вне зависимости от конкретно-исторического контекста. Пример с молнией показателен: вне зависимости от того, понимается ли она как стрела, которую Бог мечет в прячущегося за человеком или постройкой беса или просто в грешника (интерпретация, не утратившая актуальности), или как электрический разряд (это, в сущности, не противоречит первому объяснению), в сельской местности она продолжает внушать страх и своей внезапностью, и — одновременно — относительной календарной приуроченностью, и главное — опасностью для деревянных построек, гарантировать безопасность которых фактически невозможно.
Огонь вообще, если это не «прирученный» огонь в печи или от зажженной свечи, внушает не просто страх, но страх мистический. Не случайно и молнию, и огонь называют, используя эвфемизмы: божья милость (молния), страх божий (огонь). Так, например, в загадке о свече: Летела птаха мимо божьего страха: «Ах! Ах! мои детки горят!».
Напротив, в городе, где страх перед молнией фактически отсутствует, сознанием людей часто управляет страх смерти. Этот страх, неприятие приводят к тому, что тема смерти вытесняется из публичного дискурса, ее как бы не существует. К медиапродукции это не относится, но там смерть ненастоящая. Настоящая же смерть маргинализируется, выводится за границы повседневного сознания, чему способствует похоронный бизнес, избавляющий человека от непосредственного соприкосновения с покойником при подготовке похорон, но не он один.
В селе смерть присутствует более органично, что связано не только с техническими особенностями погребения, но и с давно сформировавшейся традицией ее восприятия как одного (и не последнего) этапа жизни — того же уровня, что взросление или брак. Происходившая в ХХ веке секуляризация не изменила этого отношения, и в сельской традиции до сих пор важное место занимает постепенное приготовление к смерти: пожилые люди заранее покупают все необходимое – от одежды до церковных свечей — и если не делают себе заранее гроба, как это было заведено не так давно, то по крайней мере запасают доски для него, чтобы они были хорошо просушенными, не гнутыми, без сучков.
Вместе с тем одним из самых устойчивых страхов для сельских жителей, не изжитым полностью и сейчас, был и остается страх перед возвращающимся покойником. Это не кинематографические вампиры с клыками или зомби с явными следами разложения.
Часто покойники возвращаются оттого, что не изжили своего века, не дожили до старости, умерев внезапной или насильственной смертью. Они не могут упокоиться, оставить земные заботы и пристрастия и вынуждены доживать свой век после смерти, скитаясь по земле или прячась в могиле. Кроме того, силой, не отпускающей умершего и не дающей ему упокоиться, оказывается и чрезмерная тоска, скорбь, выливающаяся в формах, которые не санкционированы традицией. По покойнику можно и нужно причитать, необходимо поминать его, но нельзя долго плакать и категорически нельзя предаваться постоянным мыслям и воспоминаниям, парализующим волю к жизни. Именно к таким скорбящим и приходят их умершие родственники, чтобы продолжать земную жизнь так, как будто смерти не было.
Но смерть была — и покойник подпитывает свои силы за счет жизненных сил живого, приближая его неминуемую кончину — тоже в этом случае внезапную или преждевременную. Многие компоненты сельской похоронной обрядности направлены как раз на то, чтобы сделать эту ситуацию невозможной: убедиться, что покойник ушел, предложить живым формат и регламент для излияния скорби и пресечь дальнейшую тоску.